Юрские периоды
	Известный актер и режиссер, автор нескольких книг рассказывает, как прошел путь от уныния к обретению веры в справедливость. Сергей Юрский внимательно прочел принесенный на визу текст интервью: "Да, это мои слова, но это... не я. Вы видели когда- нибудь, чтобы в ресторане клиенту подавали жареное мясо? Заказывают азу, шашлык, отбивную, бифштекс... Блюда под названием "жареное мясо" в меню нет. Это ведь скучно! Так и наше интервью: все вроде бы на месте, но не хватает шампура, чтобы нанизать разрозненные куски... Может, напишете материал, как у вас не получилось интервью, или поделитесь впечатлениями от нашего общения? Не хотите? Тогда поступим иначе: приглашаю вас на мой вечер в Музей Герцена. Такие встречи проводятся раз в году, и я сам еще не знаю, о чем буду говорить завтра. Пока есть только название - "Содержимое ящика. Свободный монолог". Что окажется в ящике? Приходите, посмотрим. Вдруг найдем тот самый шампур, которого нашему блюду не хватает?"- Все хотел спросить у матерого артиста вашего, Сергей Юрьевич, калибра: в аскетизме актерских грим-уборных есть какой-то тайный смысл? Почему они выглядят так по-казенному убого, словно... - ...тюремная камера? Наверное, это делается специально, дабы ничто не отвлекало от подготовки к спектаклю. Впрочем, видывал я и богатые гримерки, даже роскошные, но самая лучшая для меня осталась в БДТ, где мы с Олегом Басилашвили просидели лет восемнадцать, до моего ухода из театра. - Чем же она была замечательна? - Большая, просторная. У нас стоял огромный проваленный диван, на котором столько... - Столько - чего? - ...пролежано, просижено... А потолок? На нем оставили автографы несколько тысяч наших гостей - живого места не было, фамилии переплелись в клубок, покрыли все пространство в несколько слоев. Кстати, теперь Олег Басилашвили каждую неделю ведет на телеканале "Культура" программу именно из этой гримерки, значит, и ему она дорога. - Зато здесь, в Театре Моссовета, у вас по стенам висят картины, портреты Георгия Товстоногова, Ефима Копеляна, Евгения Лебедева... - Все появилось за последний год. Двадцать лет не было ни одной точки на стене, а теперь, когда я, по сути, стал отходить от театра, Ильин, мой сосед по гримерке, принес из дома портреты, а я - картины. - А что это за плакат с иероглифами? - Расписание моих репетиций в Японии. Оно выглядит очень уж необычно, поэтому я его сохранил. Это вызывной лист с фамилиями актеров. - И ваша здесь есть? - Я ездил ставить спектакль, а не играть, поэтому в список не попал, но написать свою фамилию по-японски могу. Правда, выглядит это не так красиво. - Почему? - В иероглифе ведь зашифровано слово. Будь у меня фамилия Зайцев, Воробьев или Плотников, ее можно было бы нарисовать. А что такое Юрский, как это изобразишь? Моя фамилия пишется катаканой, набирается буквами, вот изящество и теряется. - Главное, чтобы по-русски фамилия звучала. Ведь был же в 70-е годы момент, когда вас по полной программе прессовали в Питере, добиваясь, чтобы все забыли об актере Юрском. - Момент! Он тянулся около десяти лет. В Ленинграде мне попросту не давали жить. Это же была чисто партийная история. Поступил приказ сверху, и для меня моментально закрылись все двери - на "Ленфильме", радио, телевидении. Моей приятельнице даже специальную должность придумали: в ее обязанности входило не допускать появления Юрского на телеэкране. Даже упоминать мою фамилию запрещалось, поэтому затирались титры, забивался звук. Это было! Приятельница сочувствовала мне всей душой, но ничего не могла поделать - работа. И все же она, другие люди вопреки приказу не размагнитили снятый мною в 71-м году фильм "Фиеста", сохранили его. Как я могу осуждать их после этого? Пять лет я боролся, пока не понял бесплодность усилий. Меня вынудили уехать из Питера в Москву, но и тут долго не оставляли в покое - не взяли во МХАТ, затем в "Ленком"... Да и сюда, в Театр Моссовета, приняли с жутким скрипом. - Команда взять Юрского в оборот связана с вашей реакцией на подавление "пражской весны" в 68-м? Юрские периоды. - Я сейчас пишу книжку "Западный экспресс", в которой подробнейшим образом рассказываю о тех событиях. - Вы ведь были в Праге, когда город оккупировали советские войска? - Танки меня не удивили, по-настоящему потрясло другое: как Прага изменилась за полгода. Я приезжал в Чехословакию в начале 68-го и наблюдал тот расцвет - интеллектуальный, духовный, художественный. Я ходил на спектакли и репетиции к Отомару Крейче (он, кстати, недавно приезжал в Москву на вручение премии Станиславского, и мы встретились спустя много лет), смотрел кинофильмы и поражался всеобщему подъему. Спустя шесть месяцев я приехал в Прагу, и это был другой город... Случившиеся перемены означали для меня полный слом веры в справедливость. Пережитые тогда чувства я описываю в новой книге. Пишу свободно, предельно откровенно, хотя и раньше ничего не скрывал, отвечал, если спрашивали. Рассказать о Праге я решил несколько лет назад, когда оказался в больнице в весьма тяжелом состоянии. Именно в книге "Жест" я смог обозначить для себя временные рамки периода уныния, которое я ощущал многие годы. Началось все с Праги. Я вдруг понял, что все хорошее обречено на поражение. Всегда! Даже когда ты умрешь. Так зачем жить? - И как вы ответили себе на этот вопрос? - Долго ничего не понимал и пребывал в кромешном унынии. Нет, жизнь не прекратилась, у меня в 73-м году родилась дочь, я продолжал работать, много играл в кино, театре, увлекся режиссурой, ставил спектакли, снял фильм, но это была одна сплошная песнь об унынии. Я не верил, что эта полоса когда-нибудь закончится. - Даже смеясь, пребывали в миноре? - Безусловно! - Выходит, "Золотой теленок" совпал с началом вашего унылого периода? Играли Остапа Бендера со слезами на глазах? - "Теленка" мы закончили снимать в 67-м, еще до пражских событий. Кстати, и реакция на фильм сперва была не ахти, средненькая. Картина набрала популярность с годами, но дело не в этом. Я ведь рассказываю о настроении, с которым жил, а не о внешней череде событий. Со стороны все могло выглядеть вполне нормально, да и в действительности жизнь состояла не из сплошных черных тонов. Она ведь, жизнь, не пишется одной краской, в ней масса оттенков, в том числе и светлых. Но общий фон был темным. Я разуверился и даже сочинил об этом повесть, которую долго никому не показывал. - "Чернов"? - Я писал ее лет пятнадцать, потом все же напечатал и даже поставил по ней фильм. Так совпало, что примерно в то же время меня покинуло уныние. - Словом, с 90-го года вы снова оптимист? - Нет, мой мрачный взгляд на многие вещи, в том числе на будущее нашей страны, не изменился, но нежелание жить ушло. - А доходило и до этого? - Конечно. Даже вспоминать страшно. В вышедшей в 89-м году книжке "Безвременье" есть рассказ, записанный мною со слов профессора-экономиста Юдковского. В конце Великой Отечественной профессора оклеветали, чтобы дать десять лет лагерей - якобы за шпионаж. Юдковский отсидел почти весь срок, когда вышло постановление об амнистии. И вот стоит мой профессор в огромной очереди за справкой на освобождение. Час стоит, два, три... Хочется пить, есть, в уборную, но и выйти из очереди боязно. Столько лет ждать, чтобы затем пропустить сладкий миг? Вдруг к профессору подходит незнакомый человек и говорит: "Вы Юдковский? Пройдемте". Они идут в соседнюю комнату, какие-то люди берут документы и ставят в них отметку о... новом десятилетнем сроке. Юдковский начинает кричать, доказывая, что совершена ошибка. Но поздно: амнистия отменена, вместо нее - возвращение в лагеря с мыслью, что больше оттуда никогда не выйти. - Это гипербола? - Абсолютная правда! Я рассказал эту историю, чтобы вы поняли, как может возникнуть уныние. Все мы стояли в очереди на освобождение, дни считали, а вместо этого нам повторно впаяли новый срок на полную катушку. Я свой приговор услышал в 68-м и на пересмотр дела уже не рассчитывал. Поэтому и питерскую историю, когда меня отовсюду выкинули, воспринял относительно спокойно. То есть я пытался бороться, но вяло, ибо понимал: не оправдаться. Меня ведь открыто ни в чем не обвиняли. Я приходил, просил объяснить, почему не дают работать, а в ответ слышал: "Вам кажется, товарищ Юрский. Спокойно трудитесь, у вас временные трудности". Конечно, у каждого случаются черные полосы. Ну, год, ну, два, ну, пять, но не больше, верно? - Из-за чего тогда весь сыр-бор разгорелся? Говорят, вы демонстративно провожали евреев, уезжавших на ПМЖ в Израиль, общались с опальным Солженицыным? - Все было... Недавно, после многих лет, мы увиделись с Александром Исаевичем, и я поразился: этот восьмидесятилетний человек помнит наши давние встречи. Меня это тронуло, я с удовольствием пожал Солженицыну руку. Я восхищаюсь им. - Но тогда, в 70-е годы, вы понимали, каким боком может вылезти это общение? - Я описываю все те страхи в новой книге. Конечно, было боязно идти на свидание в дом, за которым вел наблюдение КГБ, но Солженицын позвал, и я не мог не ответить. Сказаться больным, найти другую отговорку - мне это даже не приходило в голову. Нет, специально я никого не провоцировал, хотя и размениваться не хотел. В итоге случилось то, что случилось. Я ушел из БДТ, но не в Москву ушел - в никуда. Стал ездить по стране. Чтобы не записали в тунеядцы, трудовую оставил в Питере, взял в БДТ академический отпуск без содержания и покатил - от Чукотки до Калининграда. Год ехал - со всеми остановками. СССР-то большой. - Саратов, где вместе с отцом отбывали ссылку, навещали? - Да, но этот город не вызвал у меня отрицательных эмоций. Ссылку я не помню: отца отправили в Саратов, когда мне исполнился год. В 37-м грянула так называемая малая реабилитация. Берия вернул часть последних жертв Ежова, и отец попал в число счастливчиков. Наверное, это стало главной удачей его жизни... Отец был идейным человеком. В 43-м году он даже вступил в партию и сделал это по убеждению. - Вступил или восстановился? - Раньше его не принимали из-за социального происхождения: сын священника. А в войну вышло послабление, и отец проскочил. В то время он работал художественным руководителем Союзцирка, и должность требовала членства в партии. Но отец, повторяю, шел в КПСС абсолютно добровольно, идейно. Когда в 49-м, кажется, году отца исключили, это стало для него ударом. Он начал требовать восстановления. И лет через пять добился-таки своего! - А за что выгнали? - Официальная формулировка: за развал идеологии и протаскивание формализма в советский цирк. Полный бред! Фактически же отца наказали за то, что он дал работу тем, кого называли космополитами. Национальная проблема всегда стояла, а отец приходил в бешенство, когда сталкивался с антисемитизмом. Он демонстративно все делал назло врагам, из принципа продолжая дружить с евреями. Естественно, однажды это аукнулось. Но интересно, что, вернув партбилет, отец опять стал функционером: его назначили начальником отдела театров управления культуры Ленинграда. Нет, Юрий Сергеевич - личность незаурядная. - Как-то вы обмолвились, что чувствуете вину перед отцом. - Не могу назвать себя плохим сыном, не стану утверждать, будто мало любил родителей, но... Любить надо жертвенно. Говорю вам это определенно, а больше ничего не скажу, очень уж интимная тема. - Жаль. - Почему? - Хотел коснуться еще более личного вопроса о том, как вы пришли в 90-м году к необходимости креститься. - У меня есть рассказ с названием "Четвертое измерение". Он маленький, всего на полторы страницы... Однажды я понял, что, помимо горизонтальных связей, взаимоотношений с родными, коллегами, зрителями и читателями, существуют связи вертикальные. Если жить только земными, повседневными проблемами, то и голову поднять некогда. Да вроде бы и ни к чему. Но ведь мы все здесь находимся не только для того, чтобы есть и пить, верно? Ответ на этот вопрос предстоит держать каждому. И отвечать на него наедине. С кем? Я не говорю этого. В рассказе стоит пропуск. - В некоторых религиях так и поступают, не называя Его имени. - Даже в старославянских книгах отсутствует гласная: Б-г. Но дело не в этом. Как и не в том, чтобы объяснять сейчас смысл моего обращения к религии. Важнее понять: горизонтальными связями человеческое существование на Земле не исчерпывается. Есть еще нечто. - И все-таки, если человек в 55 лет приходит к Богу, это, извините, напоминает капитуляцию. - Нет, совершенно нет! Скажем, крест я стал носить задолго до того, как получил на это право. Крест мне надел Отар Иоселиани. Он приехал в Ленинград, мы с ним очень хорошо общались, хотя и не были близкими друзьями. Как-то сидели, я рассказывал о своем унынии, а потом Отар, по привычке презрительно скривив губы, сказал: "Мамочка, что-то ты мне не нравишься. Знаешь, что я сейчас сделаю? Сниму с себя крест и надену на тебя. Я его не дарю, крест не дарят, но ты пообещай, что будешь носить его всегда". Так начался мой путь к религии отцов. Прошло года полтора. Как-то я оказался в Тбилиси. И снова мы сидели с Отаром, выпивали. Уже при прощании Иоселиани неожиданно спросил: "Крест носишь? Отдавай обратно. У тебя все хорошо". И я снял крест, чтобы вернуть его Отару. Так было... Какая тут капитуляция? Нет, это другое. Но дальше распространяться не будем. Поставим на этой теме точку. Об ином хотел сказать. Недавно, в декабре, я провел несколько творческих вечеров в Израиле. Читал Пушкина. Концерты были большие, напряженные. Уставал. В единственный свободный день не осталось сил ни на прогулки по городу, ни на посещение святынь. С Семеном Злотниковым, моим старым другом, мы сидели в иерусалимском лесу и влегкую выпивали. Лес показался мне священным. Там, на камнях Иудейской пустыни, раньше ничего не росло. И не могло расти. И вот - стоит лес. Его посадили люди. Я обратил внимание на маленькие таблички: эти деревья посажены французской делегацией, приезжавшей на научную конференцию в 52-м году, этот участок выращен англичанами... Труд, который сродни творению. Смотрел я на шумящие деревья и думал: что мы оставим после себя? Впрочем, такие мысли приходят в голову не только в иерусалимском лесу...