В дороге, в движении

  Сергей Юрский. Это имя за последнее время звучит звонко. На отсутствие популярности ему жаловаться не приходится. Любой артист мог бы позавидовать обилию изысканных эпитетов и тонких умозаключений, которыми пресса сопро­вождает каждый шаг Юрского.

     Современный, острый, колкий, парадоксальный, интенсивный, беспокойный... Гражданская не­терпеливость... Жажда прекрасного... Неустанная тревога и поиск... Поиск без конца... Фантастическая энергия... Тонкая актерская интуиция... Все эти качества, по мнению некоторых критиков, присущи Юрскому.

     В одной статье даже утверждалось, что, мол, в разных ролях Юрского выражается "единая позиция актера, угадавшего нечто от мироздания в целом»... Пусть непонятно, зато красиво: невольно действует магия слов многозначительно туманных. Настолько туманных, что хочется прорваться сквозь словесные кружева к существу дела. Понять, что же есть в личности актера такого ультра­современного, влекущего к экстравагантным формулам. Для этого, видимо, необходимо обратиться к непосредственным впечатлениям.

Сидя на спектакле "Я, бабушка, Илико и Илларион», вполне разделяешь теплые слова, которые писались в адрес Илико -­ Юрского. Удивительно смешной и трогательный персонаж... Один, но не в меру бойкий глаз. Всклокоченные седые усы - левый уныло опущен, правый лукаво задран, обеспечивая лицу постоянную кривую ухмылку. На ногах носки с нелепыми белыми резинками, на голове черный платок, намотанный в виде чалмы. И ходит старик нелепо, как петух: то несется аршинными шагами, то наскакивает боком - того и гляди кого-нибудь клюнет... Манера говорить у него тоже совершенно немыслимая: кричит, как будто кудахчет, шипит, хрипит, пришепетывая в минуты крайнего возбуждения. А таких минут, учитывая его темперамент, хоть отбавляй. Нормальное состояние ему чуждо ­ все его приводит в ярость или экстаз. Характер просто невозможный - вздорный, скандальный. Ужасный старикашка! Очень живо, остро, с явным удовольствием играет Илико Юрский.

     И вместе с тем от эпизода к эпизоду, сквозь комедийную заостренность характера проступает истинное существо этого человека - чуткость, доброта, внимание к людям, все те дорогие свойства души его, которые прячутся за шумной несуразностью, задиристостью.

     Вот Илико провожает в город Зурикело. Топчется у околицы, волоча за собой красную тряпичную котомку на длинной бечевке. Лицо у него тоскливое, и ус висит уныло... Но старик хорохорится, не хочет обнаружить печали.

     Один из суровых дней войны. В деревне собирают подарки воинам. Илико беден, казалось бы,  нечего с него взять. Но все равно, не раздумывая, он отдает свою бурку. Прямо с себя снял. Тщательно разглаживает ее, любовно разглядывает. Какие-то пушинки бережно с нее стряхивает, прежде чем расстаться со своим единственным «обмундированием».

     Наиболее ярко проявляются особенности его нрава во взаимоотношениях с Илларионом (Е. Копелян), человеком своеобразного и яркого, но не такого «громкого» характера. Дуэты двух друзей поистине прекрасны. Нехитрые, но яростные схватки, наивные ссоры и примирения освещены, как ярким солнцем, добротой, чистотой и непосредственностью чувств. Как самозабвенно поют они в минуты примирения свой «гимн дружбы»: «Если приятель к тебе пришел...» Поют с чувством нежности друг к другу.

- Да, мне понравился Юрский, - ответила я на вопрос студентки Ленинградского института театра, музыки и кино.

     - Он великолепен, не правда ли? - оживилась она.

     - Он хорош, но там все хороши,- сказала я, стремясь быть справедливой. - Право же, мне ничуть не меньше понравились Илларион и бабушка.

     По лицу моей собеседницы прошли какие-то тени - то ли неприязни ко мне, то ли сожаления за то, что я так безнадежно устарела. Во всяком случае она сказала вежливо, но безразлично:

     - Конечно, в БДТ прекрасные актеры, но Юрский... он же современен.

     - А что это значит?

     - Смотрите Чацкого, - фыркнула девочка, окончательно и откровенно рассердившись.

     Я решила  «прощупать», одну свою старую приятельницу, имеющую отношение к театру. Ее взгляд на Юрского оказался точно таким же. «Это чрезвычайно современный актер. Он всегда в творчестве, понимаешь, в непрерывном творчестве. Никогда не выключается»,- сказала она.

     И наряду с этим я выслушивала об Юрском и крайне резкие отзывы, причем от людей, также любящих искусство. Одних он восхищал, других раздражал. Где же пряталась истина?

     Постепенно из отдельных замечаний, случайно оброненных реплик и личных впечатлений возникали очертания личности. Они еще не складывались в портрет, но давали хотя бы эскизное представление о человеке и актере.

     В репертуаре Сергея Юрского роли самые разноплановые. Применительно к Юрскому разговор о каком-либо амплуа не только неуместен, он кажется просто ветхозаветным.  Никто, по-видимому, не удивился бы, узнав, что артист готовит одновременно Ромео и Шейлока, Хлестакова и Отелло. Он как будто уже примеривался к роли Гамлета, когда в «Золотом теленке» его Остап взвешивал на руке череп Йорика. Но говорит ли это о фантастической широте диапазона? Или это обыкновенная дерзость молодости, за которую неминуемо приходится расплачи­ваться неточным попаданием в образ, просчетами, ошибками? И какие роли ближе актеру, его индивидуальности?

Часовников в «Океане». Весьма импульсивный, мечущийся юноша, глубоко штатский по своим привычкам и складу характера, запоминался упрямством, ершистостью натуры. В душе этого запальчивого человека, взбунтовавшегося против дисциплинарных устоев флотской жизни, все время, как в реторте, происходи­ли какие-то сложные реакции, приводящие к непредвиденным взрывам.

     Насупившись, слушает Часовников своего товарища, ныне ставшего его командиром. Нахохлился, глядит исподлобья. Вся его фигура выражает неприятие того, что ему внушают. Подался, как бычок, вперед, приготовился к атаке. Физиономия выражает полнейшую решимость все отвергать наотмашь.

     «Снега хочу прошлогоднего, жаркого вчерашнего», - разошелся Часовников. Взбунтовалась его штатская душа: что хочу, то и делаю. Остервенело, через силу пьет у стойки, около уличного киоска. Пьет из горлышка. Качается. Кружки пивные и бутылки ставит прямо на землю и в одних носках неверным шагом, победно размахивая туфлями, устремляется навстречу патрулю. А затем хмурое пробуждение в каюте. Комические попытки встать.

     Во всех этих сценах проявляется тяга актера к острому рисунку, яркой внешней выразительности.

     А вот еще одна зарисовка - тоже комедийно-сочная, по-бытовому достоверная. Это Линевский («Сколько лет, сколько зим»)­ - напористый и чрезвычайно жизнедеятельный тип. Темперамент у него бурный - энергия неиссякаемая, а поведение крайне динамично, с обилием восклицаний и жестов. Он буквально заполняет собой всю сцену!

С наибольшей отчетливостью любовь к рельефным гротесковым линиям и острым контурам проявилась у Юрского в «Карьере Артуро Уи». Фигура Дживола монолитна - нет лишних жестов, психологических под­робностей, эмоциональных оттенков. Образ сродни шаржу, плакату - волочащаяся нога, негибкие движения, неестественно прямая спина, выпяченная грудь. Сильный, но бездушный организм. Развалившись в развязной позе, с ногами, заброшенными на ручку кресла, Дживола - Юрский руками в черных перчатках держит газету. Большой, резко очерченный рот то и дело широко растягивается в плотоядной зловещей улыбке. Рожа самодовольно-зловещая. Именно не лицо, а рожа, на которой нет и тени раздумий. Одно постоянное отчетливое выражение - жестокости, уверенной силы, наглости. Таков жуткий портрет «торговца цветами», вдохновителя всех черных дел Артура Уи.

Эзоп в пьесе "Лиса и виноград» тоже запоминается, в первую очередь, зрительно:  как склоняется он перед Клеей, как на согнутых коленях покорно замирает перед господином или, весь поникнув, смиренно застывает под ударом плети.

     Таким и остается он в памяти. Статуарные позы, выражающие покорность, приниженность раба ­- дань положению. Позе раба не соответствует взгляд Эзопа - насмешливый, проницательный и даже веселый. Это взгляд свободного человека. И на Клею Эзоп смотрит тоже без почтения, без благоговения, властным взглядом мужчины - не урода и не раба. Смотрит скорее дерзко, нежели покорно.

     Эзоп Юрского как будто неподвластен страстям, чужд соблазнам. Им владеет не страстный порыв к свободе, а скорее твердый и ясный расчет на свой ум. Басни Эзопа излагаются актером почти сухо, втолковываются слушателям без вдохновения, как урок - четко и внушительно. Словом, Эзоп Юрского не романтик, не поэт с мятежной душой и наружностью Квазимодо. Это современный умный человек­-аналитик, утверждающий превосходство ума над глупостью.

     Поэтому и судьба его воспринимается скорее рассудком, чем сердцем, не вызывая ответного порыва чувств.

Пресса дружно признала Юрского актером перевоплощения. «Перевоплощение, - пишет Р. Беньяш, - самое естественное, вполне повседневное его состояние. Ему ничего не стоит в один и тот же вечер, отыграв большой и ответственный концерт, не переводя дыхания примчаться в Ленинградский дворец искусств и там, вдвоем со своей замечательной партнершей, одной из самых тонких актрис Зинаидой Шарко, сыграть одну за другой несколько очень разных по настроению психологических миниатюр. После прозрачной драматической вещи, еще не остыв от нее, Юрский вы­ходит на эстраду в злой, беспощадной карикатуре. Ему достаточно выпятить грудь колесом, так, чтобы вылезла колом крахмальная манишка, вбить голову прямо в скособоченные плечи, высунуть вперед несуразные, торчащие граблями руки - и все: портрет готов».

     Если разуметь под перевопло­щением мгновенные переходы из образа в образ посредством одной - двух внешних деталей (грудь колесом, руки-грабли), тогда, пожалуй,  перевоплощение действительно «вполне повседневное состояние» Юрского. Это состояние он с особой очевидностью демонстрирует в эстрадных концертах и на своих литературных вечерах.

     Особенно эффектно и наглядно предстает эта феерия театральных превращений в «Веселых нищих» Бернса.

     Хмельную красотку обнимает однорукий солдат. 'Рукой очерчен пышный бюст - и готов образ грудастой девицы, вспоминающей за кружкой пива своего дружка Джона. Бродяги, засыпающие у камелька, тянут шотландскую застольную. В придорожной таверне льется вино, гуляет воровская братия - пьет, шумит, плачет, смеется. Бойкий чечеточный шаг, южный жаргон, пусть непонятно откуда взявшийся у нищей шотландки, но все равно независимо от этого выразительный, смена ритмов, красок... Юрский предстает здесь как мастер на все руки, демонстрирует щедрость изобразительных средств, способность мгновенно переходить от одного состояния к дру­гому - от меланхолии к шумной веселости.  Такое искусство, ко­нечно, ближе к трансформации эстрадного толка, нежели к подлинному перевоплощению. Два­три штриха позволяют вкратце означить приметы того или иного типа.  Таковы условия жанра - эстрада других перевоплощений и не требует. Настоящее глубинное перевоплощение, означающее полный внутренний перестрой, надо искать в театре, в том самом мире подлинного чуда, ко­торое является родным домом драматического артиста. Там, где Юрский сегодня Тузенбах или Линевский, завтра Чацкий или Илико, где он живет по законам театра.

С душевным миром современника, тем более своего ровесника, человека нашей страны и наших дней, осваиваться, очевидно, легче. Не надо перелетать через пропасти эпох, переселяться в чу­жие страны, перенимать чужие нравы. В этом смысле задиристый Часовников сродни темпераментному Линевскому, они - люди свои. Это - нынешние персонажи, не требующие от актера постижения глубин совершенно не родствен­ного ему, чужеземного характера. Порой творческий процесс облег­чает также и совпадение актерских данных с драматургическим материалом.

     Другое дело, скажем, Эзоп из пьесы Фигейредо. Не только век и страна, даже эра не наша.

     Принадлежность к определенному времени и социальное положение героя даны Юрским в подчеркнуто внешнем рисунке роли. Все позы и жесты отработаны, точно выверены, зафиксированы. Они тоже из области внешних трансформаций. И на лице шрам такой же подчеркнуто резкий, чуть-чуть условный, в той же графической манере, что и образ в целом.

     Думается, в этом есть нечто типичное для Юрского,  для его почерка. Яркая внешняя форма. Внутренне же он, как всегда, органичен, естествен, но не очень далеко уходит от себя, во внешний рисунок влезает, как в скафандр. Вероятно, ему близко такое состояние, когда нет-нет и сверкнет глаз самого Юрского, пробьется через неплотно надeтую на лицо маску улыбка: дескать, вот я сам, а вы-то думали?..

     Впечатление такое, как будто Юрский примеривая к себе ту ли иную роль, чтобы была она ему по плечу, только слегка гримирует свою сущность, меняет обличия, и только.

     В одном из своих интервью Юрский обмолвился, что «любимый герой - это прежде всего ты сам, но в идеальном варианте.

     Вполне естественно, поэтому, что мой герой,- говорит он,­ отнюдь не резервуар для хранения одних положительных качеств. Он, как и я, не безгрешен».

     Итак, по-видимому, для Юрско­го главное не акт перевоплощения, как утверждают Р. Беньяш и некоторые другие критики, а его, Юрского, отношение к образу. Поэтому в таких разных ролях, как Чацкий и Бендер,- перед нами сам Юрский, его человеческая индивидуальность

     Беседуя с артистом, в его словах я нашла этому подтверждение.

     - Сохранить ли себя в предлагаемых обстоятельствах или стремиться к полному слиянию с образом? Уйти от себя  хочется,­ - говорит Сергей Юрьевич, - но для того чтобы, слившись с человеком, не потерять себя, сохранить свои свойства. Только в пьяном состоянии можно себя забыть, а искусство - дело трезвое. Наилучшее состояние, - когда человек на сцене не перестает быть самим собой, но увлечен тем, что излагает автор. Первичность, собственность взгляда делают созданное актером настоящей ценностью.

Первичность, собственность взгляда... Уже с первого момента, когда Чацкий, сбрасывая на ходу плащ, стремительно пробегает амфиладу комнат, чтобы ворваться чуть свет к Софье, становится очевидным, что это Чацкий непривычно обыденный, лишенный какого-либо ореола романтичности. В нем много мальчишеской живости и даже шаловливости - то за колонну, то за ширму спрячется или вдруг, пока не видит Фамусов, за его спиной,  по­ребячески подменит Петрушку за конторкой.

     Все он делает непосредственно и стремительно. Реагирует на все экспансивно, быстро взрывается, закипает и дерзит запальчиво. В чем-то даже неожиданно напо­минает Часовникова. Те же самые качества натуры: честность в поисках правды, нервозность, неуравновешенность, та же обнаженность чувств.

     Монологи Чацкого, полные мысли, оскорбленного чувства, тревоги за судьбы России, звучат в устах Юрского слишком за­пальчиво. Стрелы его сарказма никого не ранят, кроме самого Чацкого, они как бумеранг, возвращаются к нему обратно.

     Усугубляется это впечатление и той «гофманиадой», которая разыгрывается на балу.

Чацкий уничтожен, он мечется по комнатам, обращается к людям, которые шарахаются от него, и остается один. Вокруг зловещие маски. Пестрый маскарад лиц проплывает мимо него по кругу - химеры в бальных костюмах. Такими они кажутся его уже действительно воспаленному и помрачненному сознанию. Они тянутся к нему из-за колонн, пугая и дразня.  И он уже для них не страшен, ибо Чацкий здесь - человек загнанный. Это не он бросает вызов фамусовской Москве, а она бойкотирует его и побеждает.

     Чацкий, стремясь приблизиться к сегодняшнему зрителю, потерял многое из того, что состав­ляло его доблесть, делало его гордостью отечественной мысли. Он стал рядовым - страдающим, честным, одаренным, но немножко будничным. А это уже не приобретение, а утрата в образе, который прекрасен силой ума, беспощадностью в своем тяготении к истине, огромным достоинством и высочайшей позицией мыслителя, гражданина, патриота, человека, составляющего силу России, ее будущее.

     Поверженность и бессилие Чацкого - несомненно обновление взгляда, но обновление вопреки автору. Точно такое же, как обновление «Золотого теленка»...

Когда на экране появляется Остап Бендер - Юрский, первая реакция совершенно определенная - Остап совсем не тот!

     У Ильфа и Петрова это рослый красавец южного типа, «с медальным» лицом, которое временами становится каменно-жестким. О его эстетических запросах на­глядно говорит «синяя пороховая татуировка на груди, изображающая Наполеона в треугольной шляпе и с пивной кружкой в короткой руке». Предел его мечтаний - ходить в белых штанах по Рио-де-Жанейро, сведения о котором почерпнуты им из Малой Советской Энциклопедии. Он обаятелен, у него живой юмор, но это пройдоха и плут высшей марки.

     В фильме он не таков. Уже с первого взгляда ясно, что это не примитивный жулик, а вполне современный интеллигентный молодой человек. В нем угадываются иронический склад ума и глубина чувств. А его глаза! Мы уже где-то их видели!.. Ах, не глаза ли это Чацкого, не его ли взгляд, в котором и улыбка и скрытая скорбь? Поначалу это удивляет, откуда бы это у Бендера? А потом, постепенно к такому Бендеру привыкаешь, и более того, он начинает нравиться. Он не может не нравиться потому, что актер совместно с режиссером М. Швейцером очень бережно ограждают его в фильме от любых моментов, которые могли бы невыгодно охарактеризовать Остапа. А таких моментов в романе немало.

     Остапа не раз выкидывают из вагона пинком под зад и бьют, пожалуй, не меньше, чем Паниковского. Он жесток в обращении со своими «маленькими друзьями», глумится над ними. Сердце его не знает жалости. Ставши счастливым обладателем миллиона, он куражится над каким-то скромным владельцем железнодорожной плацкарты, требуя, что­бы ему уступили место. При этом он явно теряет и чувство меры и чувство юмора, в результате чего оказывается выкинутым из вагона на глазах у Корейко. Посрамленный, с разбитой физиономией, он бредет пешком.

     Ничего подобного с Бендером-Юрским в фильме не происходит. Зрители не видят его ни осмеянным, ни посрамленным. Во всех ситуациях он неизменно оказывается на высоте положения.

     Взять хотя бы эпизод в вагоне. У Ильфа и Петрова он описан вполне определенно. Распираемый самодовольством, Остап жаждет человеческого общества: заигрывает с молодыми пассажирами, угощает их чаем, поет им куплеты, уподобляясь конферансье. И, наконец, не выдерживает – признается, что он - миллионер. Когда ему не верят, он, «бледнея от гордости», раскрывает перед изумленной молодежью свом чемодан и затем забрасывает его на полку жестом, который ему самому показался красивым. Здесь сразу очевидны позерство, бахвальство, глупый кураж Остапа.

     В фильме все не так. У Бендера и в мыслях не было хвастаться деньгами. Просто он одинок, ему хочется простого человеческого общения. Чемодан, набитый деньгами, он раскрывает отнюдь не из желания хвастаться, а в безрассудной тяге к чистосердечию и искренности - ибо деньги не имеют для него цены. И когда пассажиры испуганно расходятся и Бендер, оставшись один, смот­рит им вслед - он выше всех этих молодых людей, он раскрыл им не только чемодан, но и сердце, а они его не поняли, обманули его доверие.

     Обманула доверие его и Зося. Она полюбила какого-то заурядного парнишку-студента. И вот Остап - Юрский сидит перед ней в студенческой столовой, где ему даже в тарелке борща отказали, и с горьким юмором говорит: «В этом флотском борще, Зося, плавают обломки кораблекрушения». Эта шутовская фраза произносится с большим чувством, И сама фигура отвергнутого Остапа окружена ореолом скорби и непонятости.

     Неправомерно эффектен финал. В романе Остап движется к границе, обвешенный драгоценностями, подгоняемый страхом и ожиданием выстрела. Его нещадно бьют и обирают румынские пограничники. «Он опомнился на льду, - пишут Ильф и Петров, ­ с расквашенной мордой. Сгибаясь, он заковылял назад к советской земле».

     На экране этот эпизод выглядит возвышенно. Остап дерется красиво, с упоением. И когда, побежденный, он бредет обратно - это воспринимается не как законное возмездие, а как крушение надежд.

     Так и уходит Бендер с экрана, обращая к зрителю не расквашенную ухмыляющуюся физиономию, а лицо, освещенное мягкой иронией и всепониманием. Просветленное лицо с улыбкой, напоминающей улыбку Кабирии из картины Феллини «Ночи Кабирии»...

     Авторы фильма, рассказав об Остапе Бендере многое, упустили сказать одно - против чего именно бунтует Остап.

     «Все строят социализм, а я не хочу строить социализм. Мне скучно строить социализм» - признается он. Вот эта существенная деталь - суть разногласия Бендера с обществом - осталась за рамками фильма. А такое «обновление» уже неизбежно ведет к обеднению социального смысла произведения...

Острота восприятия, способность сходиться с людьми, чтобы из множества «мелочей быта, встреч, разговоров, мимолетных и длительных впечатлений, улиц, кино, театров, галерей, - впитать в себя образ города или страны» - это хорошее качество артистической натуры Юрского. Человек он безусловно азартный, увлекающийся, любопытный ко всему новому.

     В его вкусах и симпатиях проступает некий «современный комплекс». Он любит «Балладу о солдате», электронику, Хемингуэя, цирк, путешествия, поэзию, спорт. Энергией он обладает поистине фантастической. Выступает на телевидении, снимается в кино, принимает участие в студенческих спектаклях и капустниках. Пробует себя в режиссуре.

     Впечатления артиста о заграничном путешествии, печатавшиеся в нескольких номерах «Смены» - «To, что мне запомнилось»­ многое дают для понимания его характера. Когда этот актер судит о художниках, то чувствуется, что живопись ему не чужда. По край­ней мере он умеет по-своему, свежо взглянуть на картину и об­разно сказать об ее авторе. О Боттичелли, Ренуаре, Утрилло, о «вытянутых созданиях Модильяни с глазами, смотрящими поверх нас». О Сутине, на полотнах которого - «мир в тревоге, в мире гуляет ветер...»

     Творческая жадность и способность работать без передышки приводят к тому, что Юрский, как Фигаро, действительно и здесь и там, везде незаменим, всюду по­пулярен. Он знакомит широкую аудиторию с русской поэзией. Читает и свои стихи. И сцены из спектаклей играет. Все он делает охотно, весело, от души. Но хочется посоветовать актеру, для его же блага, развивать свое дарова­ние не только вширь, а и вглубь.

Когда берешься за многое, издержки неизбежны. Юрскому порой не хватает глубины.  Он творит ярко, но бегло. Складыва­ется впечатление, что он не прочь заменить длительный процесс проникновения в глубь характера - поисками внешней характерности. Но характерность он ищет не в логике действия, а в копировании внешних примет того или много лица. И даже в такой обнаженной по переживаниям душе, в таком открытом характере, как Чацкий, Юрский находит возможность выразить смятение души внешними средствами.  Поза, обморок, стремительный бег по лестнице, выразительное движение... Подлинное же перевоплощение в каждом отдельном случае предполагает поиски новой логики действия, кото­рая сама подсказывает и внешнюю характерность. Характерность, вытекающую из логики действия, а отнюдь не самодовлеющую.

     У Юрского острый глаз, чувство правды, врожденная естественность. Он сдержан, иногда излиш­не суховат, пренебрегает эмоциями. Чаще всего он обращается, минуя сердце, к уму зрителя.

     Любя стихи, он как будто не очень к ним чувствителен - читает их почти как прозу, акцентируя только суть, мысль, игнорируя интонационную окраску и все то, что мы называем настроением.

     Романтическое ощущение жизни ему, по-видимому, чуждо. Судя по всему, ему ближе ирония. И вольно или невольно, сам того не желая, он лишает возвышенно­го чувства поэзию Пушкина, Есенина, Грибоедова. И это обидно. Ибо необыденность, непохожесть на повседневную жизнь - элементы подлинного театра, воз­вышающие человека.

     Может быть, Юрский по преимуществу актер комедийный. Ибо лирическое он часто ищет в комедийном ключе, через иронию. Даже в трагическую ситуацию он не погружается с головой и всегда находит возможность иронически взглянуть со стороны, чтобы осмыслить и зафиксировать - что же происходит с его героем.

     Работы Юрского отличает определенность взгляда, четкое понимание - во имя чего он выходит на сцену. При этом  конечно, не обходится без насилия над драматургией. Актер порой слишком легко жертвует теми гранями образа, которые не укладываются в его замысел.

     Своей индивидуальностью в искусстве он подменяет большое количество совсем не схожих между собой индивидуальностей. Теперь уже и Чацкий, и Бендер, и Тузенбах, и Кюхля для многих зрителей ассоциируются именно с ним, с Юрским. Кое-кому из неискушенных это, естественно, нравится. Еще бы! Это же мы, это наши чувства - говорят они о Чацком. И не задумываются о том, что это не так уж хорошо­ - что они низводят значительную личность до своего масштаба, без труда, запросто узнают в ней себя. И ничего не приобретя, радуются этому узнаванию. Конечно, это обидно. Так же обидно, как увидеть наряду с уничижением Чацкого возвышение Бендера.

Судьба, как говорится, благоволит к Юрскому. Он работает в великолепном театральном коллективе, руководимом одним из интереснейших режиссеров наше­го времени, в окружении блестящих партнеров. Он молод, в пути. Шагает легко, стремительно.

     Но талант ко многому обязывает. И кто знает, может быть, настанет момент, когда артист сам почувствует настоятельную потребность отказаться от сегодняшнего успеха во имя более серьезных творческих устремлений, более глубоких постижений человеческого характера. И никакой оракул не может сегодня безоговорочно предсказать, каким Сергей Юрский будет завтра.

Ирина ПАТРИКЕЕВА