Р. Беньяш о Сергее Юрском

     По-настоящему о нем заговорили недавно. До того многие восхищались, как он своеобразен, как органичен и темпераментен! Какой у него юмор! Как много он может!

     Но как много он может, поняли все-таки не сразу.

     Он играет так часто, так разно и так неожиданно, что, даже привыкнув к его творческой широте и многообразию, не перестаешь удивляться головокружительным переменам актера. Иной раз он просто ошеломляет несходством сценических характе­ров, их новизной и неузнаваемостью.

     Но это-то как раз и неправда. Характеры действительно все время новые, а актер тот самый, не ошибешься. И не только оттого, что в программе стоит знакомое имя и что у него своеобразная внешность, голос и дикция совсем не безукоризненная, но очень индивидуальная. А потому, что внутренние дороги этого актера в чем-то очень существенном сближают самые несопоставимые человеческие характеры.

     И не в способе изображения, нет. Способы такие же разные, как и сами характеры. А в способе видеть, что ли, В самой манере подхода к оригиналу. В одно и то же время актер отходит от него на большое расстояние, чтобы охватить весь предмет в целом, и становится рядом с ним так тесно, что между натурой и ее воплощени­ем уже невозможно провести границу.

     Правда характера достигается у Юрского не простой достоверностью, а органичным единством всех составных жизненных эле­ментов. Недаром сам актер говорит о своих героях, что плохое не дается им даром. Что злой обязательно томится своим злом, а хорошее приходит к человеку через трудное.

     В эксцентрической кинокомедии «Человек ниоткуда» Сергей Юрский играет первобытное существо, которое попадает в современную жизнь. В этих заранее заданных и заведомо исключительных обстоя­тельствах легче всего опираться на внешний причудливый рисунок роли. И дерзкая эксцентриада актера не пренебрегает цирковыми трюками. Юрский выполняет их с завидной свободой и виртуозным мастерством. Но и в эксцентриаде он сохраняет человеческую конкретность. Его снежный человек все-таки прежде всего человек. И даже в самых забавных, гротескно-смешных обстоятельствах он умеет сберечь теплоту живого дыхания.

     Юрский любит остроту характеров, но не изламывает их ради обязательного заострения. Он лепит их резко, не сглаживая, а подчеркивая, выделяя углы и шероховатости. Но он не укладывает образ в формулу, как бы она ни влекла законченностью и выпуклостью очертаний. Напротив, он уводит от формулы даже там, где все соблазняет прийти к ней. Например, в Дживоле из спектакля «Карьера Артуро Уи».

     В спектакле-иносказании Брехта фигура торговца цветами Дживолы должна вызывать прямые ассоциации с одним из самых опасных соратников Гитлера - Геббельсом. В этом хромоногом идеологе гитлеризма Юрский действительно раскрывает страшную, дьявольскую силу. Но с каким поразительным лаконизмом он это делает! В его подчеркнутой хромоте, плоском линейном торсе, загадочной леденящей усмешке есть и впрямь что-то мефистофельское.  Безукоризненно элегантный и вылощенный, он прикрывает элегантностью свою рассчитанную жестокость, холод души. Но в его улыбке, словно насильно врезанной в побеленное, застывшее, как гипс, лицо, - замораживаю­щая, мертвящая власть.

     Актер не только обладает способностью пробиться сквозь сложную, острую форму к существу жизни, но и в формах обыденной жизни излагает сложные человеческие явления. Экономия средств, доведенная актером до двухмерности в его Дживоле, сама по себе для Юрского не цель, а средство. Он пользуется им только по мере надобности.

     Вот, например, в Часовникове из пьесы А. Штейна «Океан» актер создает характер такой импульсивности и неуравновешен­ности, что само обилие красок превращается в творческий прием. Полная противоположность сосредоточенному и целеустрем­ленному Платонову. Часовников Юрского, кажется, может в любую мину­ту взорваться от распирающих его противо­речий.  Путь от наивного самоутверждения до искреннейшего самоотрицания он совершает буквально в несколько мгновений. И не большее количество времени ему нужно для того, чтобы проделать этот нравственный маршрут в обратном порядке.

     Часовников Юрского весь опутан сомнениями. Но они так чистосердечны и так безусловно далеки от корысти и личной выгоды, что вызывают сочувствие даже при самой явной неправоте. Потому что не ос­тается никаких сомнений, что этот человек предан мужской дружбе и чистой своей несчастливой любви, и высокому,  тем более высокому, чем тщательнее он его охраняет, гражданскому чувству.

     Большое, гражданское, требовательное выступает в каждой, буквально каждой роли Юрского.

     Судьба Вильгельма Кюхельбекера, которого сыг­рал актер в телевизионном спектакле, была причудли­вой и странной. Но в этой странности Юрский увидел неизбежную закономерность. Он раскрыл и страшную, безысходную неприкаянность Кюхли, и его примиренность, и его сломленность (да, да, и этого он не побоялся), и при всей сломленности непод­властный ударам душевный героизм.

     Сутулый и нахохлившийся, путаясь в уродливом казенном халате, Кюхля Юрского по­хож на одинокую одичавшую птицу. Он привык к окрику часового и к тому, что этому окрику нельзя не подчиниться. Чудовищное однообразие дней и лет, бессмысленно уходящих в осклизлые камни каземата, ос­тавляет свой след на лице Кюхли, поста­ревшем и посеревшем, как тюремные стены. И только в одном бессильно начальство. Оно не может убить в Кюхле человека. Внутренний, освещенный поэзией веры мир его не подвластен окрику тюремщика. И это делает нелепую фигуру Кюхли трагичной.

     Трагичен в исполнении Юрского и Чацкий - образ наиболее спорный в биографии актера, но и наиболее для него значитель­ный. В Чацком Юрского все неожиданно и непохоже на сложившиеся представления. И если в споре со штампом сценического героя Юрский поспорил вначале и с самим героем, то теперь этот герой, высвободив­шись и от штампа, и от нарочитости, продолжает свою жизнь и свои углубленные поиски правды.

     Ищет у Юрского и Тузенбах. Его Тузенбах удивительно светел. Нелепый, чуть-чуть смешной, в пенсне, с педантично ровным пробором в соломенно-желтых волосах, одетый с той же слегка педантичной аккуратностью, он притягивает мягкостью, благородством, доверчивостью. Его обостренная чуткость к людям открывает ему в каждом человеке лучшее, что в нем есть. Драма неразделенной любви не принижает Тузенбаха.

     Барон Юрского крупнее и шире своей личной драмы. Он всегда, в каждый момент своей жизни, даже объясняясь с Ириной, живет не только этим сугубо своим, но и общим. Потому-то так трагична у Юрского сцена прощания с Ириной, где актер не позволяет себе ни одного восклицательного знака, ни одного жеста, ни одной театрально значительной интонации. И при этом достигает огромной глубины и драматической силы. И когда уходит, строгий и сосредоточенный,  остается ощущение, что это он, именно он «дорогой рояль»,  который жизнь сейчас заставит умолкнуть.

     Без поисков представить себе Юрского невозможно. Вы никогда не угадаете заранее, в каком человеческом ряду окажется его следующий герой. Сегодня вы смотрели его в Тузенбахе, а завтра можете оказаться на представлении грузинской комедии «Я, бабушка, Илико и Илларион», где Юрский играет смешного, эксцентричного и пленительно задушевного старика грузина. И как играет!

     Его Илико не подражает грузинам, не подделывается под них. Он национален по са­мому ритму существования, по природе темперамента. Он и старость не пытается изобразить, а только угадывает (но с какой точностью попадания!) ее внутреннюю музыку.

     Нет, после Илико, пожалуй, откажешься от прогнозов на будущее, все равно их обгонит реальность. Тем более что Юрский никогда не стоит на месте. Он относится к тому новому поколению молодых советских артистов, которые не ограничивают своих интересов профессией в прямом ее смысле. Он многое знает, еще больше хочет узнать. Он пишет стихи, лиричные, порой тонкие. Но гораздо больше он любит поэзию в широком ее понимании. Искусство для него часть мира, а не способ существования. Поэтому в его театральных пристрастиях огромную роль играет то, что всегда отличало русское сценическое искусство: его высокое нравственное начало, Мысль, двигающая людей вперед.

     Юрский - актер на редкость профессиональный и точный. Но профессионализм не ослабляет в нем способности всему удивляться, все открывать заново.

     Я могу себе представить, что у Юрского случится неудача, у кого же их не бывает! Но я никак не могу себе представить его равнодушным или упоенным собой!

     Это ему противопоказано.

 Р. Беньяш