Сергей Юрский: «Каждый благородный шаг чреват скверными последствиями»

 Ирина Карпинос

Сергей Юрский — артист вне амплуа. Он может сыграть и блистательного проходимца Остапа Бендера в кино, и Хлестакова в театре. Ему подвластны и "критический реалист" Островский, и король абсурда Ионеско. Его поэтическая программа "Пушкин и другие" удивительно современна. Юрский — всегда соавтор драматургов, прозаиков и поэтов, которых он выбирает по любви.

— Сергей Юрьевич, вы по-прежнему считаете, что мы сегодня живем на сломе культурных эпох, что эпоха Пушкина заканчивается?

— Независимо от того, была ли в нашей стране царская или советская власть, мы с вами раньше жили в едином, длящемся культурном пространстве единой шкалы ценностей. Это пространство появилось при Пушкине. Не только в поэзии, но и в науке и религиозной мысли. И, судя по всему, сейчас оно исчезает.

Меняется язык, мышление, отношение к искусству, поэзии. И мы представляем собой последних динозавров этого периода. Начинается некая новая эпоха. Бродский, пожалуй, — завершение эпохи Пушкина. А сейчас приходят люди, которым все это будет... как Ломоносов или Капнист. Ну, были когда-то такие. Но читать Ломоносова, вдумываться в него?! Упаси, Боже. Думаю, так будет и с эпохой Пушкина: было — и прошло. Разваливается мир... До конца он, надеюсь, не развалится, образуется нечто новое.

— Но, несмотря на это, вы ездите на гастроли с программой "Пушкин и другие"...

— Вы знаете, то, что становится антиквариатом, иногда, как при туберкулезе, цветет последним цветением. Мы сняли восемь серий "Онегина", которого я исполняю в одиночку, но играю с реквизитом, костюмами и декорациями в кинопавильоне.

Оправдал ли себя Александр Сергеевич? Абсолютно. Причем, в трагическом плане. При кажущейся легкости творчества у него есть в "Онегине" и фантастическое предсказание своей смерти с расчетом по дням и часам, и обсуждение собственной загробной жизни, вернее, ее отсутствия. При всем воздушном пушкинском стихе и при всей его простоте, при естественном христианстве Александра Сергеевича — это фантастические противоречия, которые очень возбуждают.

— На театральном фестивале в Швеции экс-ленинградка Наташа Казимировская рассказала мне, как она переводила для вас пьесу Бергмана. С постановкой сложностей не возникало?

— Ну, в общем, да. Бергман, когда писал пьесу "После репетиции", надеялся, что пишет ее для сцены. А это оказалась чисто литературная пьеса, лишенная каких бы то ни было сценических эффектов. И он сам отказался ее ставить в Шведском королевском театре. По мотивам пьесы Бергман сделал короткий телевизионный фильм, который идет час десять. Но благодаря активности Наташи Казимировской он дал разрешение МХАТу ставить эту вещь.

— А когда вы были в Швеции, Бергман пришел на спектакль?

— Нет, он редко где-то появлялся. Жил себе уединенно. Но актеры, которые играют в его фильме, пришли. Остались очень довольны нашим спектаклем, даже нашли сходство между мной и Бергманом.

Поездка в Швецию была любопытной, там проходил Стриндберговский фестиваль. И там мне рассказали, что Стриндберг был довольно неприятной фигурой, странной. Одна из его странностей заключалась в том, что он вел очень регулярную жизнь. В том числе, и половую. Все у него было расписано по минутам — идеал скандинавов. Он выходил в шесть утра на прогулку и до 8.30 гулял по одному и тому же маршруту. Пил кофе всегда в одном кафе, за одним и тем же столиком — десять лет подряд, и именно в 7.45. По крайней мере, так осталось в памяти последователей. И я видел на фестивале, как в шесть утра возле дома Стриндберга собиралась группа фанатов, которая два с половиной часа ходила по его маршруту. Каждый день!

— Ваша поездка в Японию, куда вы несколько лет назад отправились ставить Ибсена, говорят, тоже каким-то образом связана с Пушкиным?

— Представьте, да. В Японии я ставил пьесу Ибсена "Боркман" с выдающимся актером Судзуки Мидзухо — о банкире, который попал в тюрьму, будучи самым богатым человеком государства. Тема легла на тогдашний японский банковский кризис. В Японии три банкира повесились по договоренности в разных номерах гостиницы, потому что не могли выдержать ситуации краха. Они чувствовали свою вину, в отличие от наших банкиров в подобной ситуации.

И вот — окраина Токио, где я жил. Район, совершенно лишенный признаков европейскости. Там было наше репетиционное помещение. Пушкина я учил в течение полугода, в основном, на ходу. Я ногами мерял километры, прокручивая текст, чтобы он в голове укладывался. И хождение вдоль железной дороги с Пушкиным давало какой-то особый привкус на таком фоне. Я изредка встречался с японцами-русистами. Терохиро Сосаки, который пишет по-русски интересные исследования о наших проблемах, принес мне работу "Проблема vanite в "Евгении Онегине" Пушкина". Он разобрал все переводы и смыслы этого понятия (тщеславие, суета, пустота и т.д.), ведь именно со слов "Petri de vanite" Пушкин начинает свой роман.

— То есть, вы себя все-таки опровергаете: эпоха Пушкина еще не заканчивается?

— Почти бы опроверг. Но я спрашиваю Терохиро Сосаки: "Отдать вам обратно работу?" Он отказывается. Я тогда допытываюсь: "Вы на японский ее перевели?" А он: "Зачем? Это никому не надо. Все, что я пишу, интересно только единственно вам".

— И как вы предлагаете спасать культуру и искусство в ХХI веке?

— Единственную положительную возможность я вижу в нормализации мировоззрения. Я против столкновения церквей: предложений мессианского еврейства, католицизма, украинской церкви, староверчества, адвентизма, кришнаитства, чего угодно... Нужно со всей душой сказать себе: ты православный? Вот этого и держись. Старайся, чтобы мозг твой не сузился, но держись этого. Ты пьешь водку? Продолжай пить. Наркотики, говорят, интересней, но не сходи с пути — пей водку. Ты играешь в театре? Не меняй местами сцену и зал. Может быть, это несколько продлит здоровье твоей души.

— То есть, вы призываете, чтобы каждый оставался самим собой и не играл в чужие игры?

— Да, ведь есть психологическая экология. Мы сами разрушаем себя и окружающих. Мы все очень глупы, и каждый шаг почему-то чреват скверными последствиями. Даже такой благородный шаг, как отмена "пятого пункта" в паспортах. У нас в России это вызвало бунт, разразился колоссальный скандал! Сперва взбунтовались татары, сказали, что выйдут из состава России, если отменят национальность в паспортах. А затем возроптали евреи. Любой цивилизованный шаг оказывается идиотизмом. Не шагать теперь надо, а остановиться!

— Вы полгода жили в Париже и играли по-французски. Как же это стыкуется с вашей притчей о водке?

— А у меня в Париже ничего не получилось! То есть спектакль получился, но... я вернулся домой. Правда, еще поехал в Бельгию, поиграл там, тоже на французском. Но когда через год менеджеры решили продолжить контракт и встал вопрос, ехать во Францию или играть в Театре Моссовета, я остался в Москве. Уже понял, извините за самоцитату, что "в Брюсселе трачу жизни осень" — так я написал в одном из стихотворений. Они мне интересны, но... не очень нужны. Скорее, мне нужны разговоры — такие, как мы сейчас ведем, а не Париж. Там я только поначалу хорошо себя ощущал: "Слушай, это я! В Париже! У меня тут квартира! Я играю по-французски!". Когда такое удивление еще есть — это радость. Потому что для нас Париж всегда был центром. Но мы-то тут ни при чем...

— Что бы вы посоветовали сегодня людям творческих профессий — уходить в другую область или оставаться?

— Всегда советовать надо одно: уходить! Не-мед-лен-но! И причем всем.

— И что же будет?

— Будет замечательно! Останутся те, кто должен остаться.