Сергей Юрский: "Спасти Россию может только диктатура"


	Сергей Юрский: "Спасти Россию может только диктатура"

	"Профиль" №31(103) от 31.08.1998 Дмитрий Быков В конце августа этого года Сергей Юрский негромко, но достойно отмечает свой юбилей -- сорок лет на профессиональной сцене (до того еще семь играл на вполне серьезной любительской). К этому юбилею актер, чтец, режиссер, прозаик и вообще любимец отечественной интеллигенции завершил монументальную работу -- полную запись "Евгения Онегина" на канале "ТВ-Центр". Шестичасовая картина -- беспрецедентный моноспектакль, срежиссированный самим Юрским в павильоне "Мосфильма". Сергей Юрский: Инициатива этого фильма исходила от "ТВ-Центра", но пришлась удивительно вовремя. Я и не подумал отказаться, хотя у меня очень много работы сейчас. Мы трудились полгода. Это большие деньги -- костюмы, декорации. Планировалась еще натура, но потом я от нее отказался. Минимум музыки. Задача была снять импровизацию, и я каждую главу вначале записывал начерно, без всякого антуража: просто общий рисунок будущей постановки. Спонтанность здесь всего дороже. Это третий мой подступ к "Онегину". Сначала я записал его полностью на ленинградском телевидении, но сохранились только первая и вторая главы, остальное смыто. Эти тридцатилетней давности пленки выкупил сегодня тот же "ТВ-Центр". В девяносто втором году я начитал шестую и седьмую главы. Но прочесть "Онегина" целиком и сохранить это -- первая такая удача за всю мою жизнь. Дмитрий Быков: Вы пошутили как-то, что прежде читали от имени Онегина (или, по крайней мере, как его ровесник), а теперь можете себя представить только в роли дяди самых честных правил... С.Ю.: Шутка, но в целом, конечно, я свой подход к "Онегину" пересмотрел. От прежних прочтений остались немногочисленные и второстепенные ходы, все остальное придумано заново -- интонация, темп... Я вообще стал иначе смотреть на роман. Вот поглядите: у Пушкина масса незаконченных замыслов. Бывало, и четкий план, и перечень глав -- но не идет, начал и бросил. "Онегин" же, начатый без четкого плана, наобум, легко, именно в силу этой своей необязательности доведен до конца. Более того, гений Пушкина, некая его сверхличность пристально следит за цельностью текста. Это ведь поразительно -- монолитная вещь, писавшаяся семь лет, и каких лет! И я понимаю теперь главный смысл, главный итог "Онегина": вольное перо и нежесткий замысел. При отсутствии плана и простейшей фабуле Пушкин здесь остался в наибольшей степени самим собой. Потому что суть, очарование его дара -- в ритме. В чередовании меланхолии и веселья, безбожного отрицания и почти девической нежности. Мне прежде казалось: автор должен отдыхать. Вот он и отдыхает -- в четвертой главе, в седьмой, где местами идет просто болтовня. Но это болтовня очень плотная, как я вижу сегодня. Сейчас четвертая -- вообще моя любимая глава. Именно благодаря идеально выдержанному ритму, виртуозному переплетению тоски и счастья. Д.Б.: Вошли в легенду ваши шутки с осовремениванием Пушкина -- например, при чтении "Графа Нулина". "Наталья Павловна раздета, стоит Параша перед ней" -- и руками изображается параша -- нормальное прочтение конца ХХ века. Что-нибудь подобное будет в новой записи? С.Ю.: Самое смешное, что я не помню. Текст "Онегина" помню теперь уже практически с начала до конца, а читаю все равно каждый раз по-разному -- иначе к Пушкину лучше не подступаться. Я теперь очень редко выступаю с чтецкими программами, но "Онегина" включаю всегда -- по кусочку. Иногда могу схулиганить, почему нет... Д.Б.: Многие чтецы вспоминали, что само произнесение вслух пушкинских текстов благотворно влияло на их физическую форму. Радость, бодрость, желание ходить вприпрыжку... С.Ю.: Не знаю насчет желания ходить вприпрыжку, но одно из главных ощущений при работе над Пушкиным -- он не угнетает. Не отвлекает от других работ и помогает в них. Даже в самых трагических текстах Пушкина -- легкое дыхание. Вот я ставил только что у японцев для одного замечательного токийского актера драму Ибсена "Йун Габриэль Боркман", очень редко идущую на сцене и страшно тяжелую. Вот эта вещь давит просто физически. А скажем, Ионеско -- опять-таки даже трагический, гротескный,-- это полет и радость, и наши "Стулья", где мы играем вместе с женой, идут в "Школе современной пьесы" пятый сезон. Так что все индивидуально... У меня вообще сейчас вдруг появилось желание смешить. Не потому, что все вокруг плохо и я хочу кого-то утешить. А просто напало настроение сделать смешной спектакль. Буду ставить молодого Петра Вацетиса, современную комедию, которую долго искал: не пишут сегодня смешных комедий. Я даже сам попробовал: напечатают, посмотрим, что получилось. И рассказы пишу в последнее время смешные -- вот в "Знамени" выходят "Сеюки", выдуманная такая история. "Сеюки" -- название фирмы. Все хватаются за бока. Может, это как раз Пушкин повлиял? Д.Б.: А предстоящий пушкинский юбилей не вызывает у вас заблаговременной оскомины? Наверняка будут торжества в лужковском духе, с гуляниями и завываниями стихов. И разговоры о Пушкине -- националисте, имперце, друге царя... С.Ю.: Оскомина по случаю праздника началась у меня за три года до праздника. Я еще тогда в Михайловском сказал: конечно, маршальскую звезду Пушкину к двухсотлетию могут и не дать, но генеральские погоны дадут точно. И, конечно, будут тащить его в разные стороны: человек имперского сознания -- и он же вольнодумец и любитель свобод; безбожник -- и пламенно верующий; друг царя и друг детей... Причем почти наверняка будут всячески забывать, что он друг декабристов (каковым он действительно был): на декабристов, по-моему, вообще наложено табу -- чтобы опыт восстания никого не соблазнял, что ли? Никакого отношения ко всем этим опошлениям и огосударствлениям Пушкина я не имею и иметь не хочу. Я никого не надеюсь переубедить уже давно. Только что видел по телевизору юного фашиста (и, увы, вижу их не только по телевизору). Он много разглагольствует о русском, о родном, но сам признается, что Пушкин ему не нужен, это для него не то. И у меня нет никакой надежды переубедить его посредством Пушкина -- чтобы он, не дай Бог, потрясенно открыл рот и воскликнул: "Хайль Онегин!" Нет. Я прочел "Онегина" не для того, чтобы влиять на умы или участвовать в юбилейных перетягиваниях поэта. Я сделал это, как скифы ставят в степи каменную бабу. Века идут -- а она стоит. Обозначая: здесь курган, здесь была жизнь. Д.Б.: А тему Лужкова вы намеренно обходите? С.Ю.: Теперь о Лужкове. Если бы президентские выборы были завтра, я бы за него проголосовал. Да, все пушкинские мероприятия сегодня -- это Лужков. И запись на "ТВ-Центре" -- тоже. Его усилиями спасены пушкинские места Москвы. Пусть ему иногда изменяет вкус: он и не обязан иметь образцовый вкус. Он человек заразительной энергии. Его на все хватает. И он все помнит. Вот мы с ним обсуждаем Пушкина, потом полтора года не видимся, а потом встречаемся снова -- он берет меня за лацкан и говорит: "Я вчера ночью читал Фейнберга, "Незавершенные работы Пушкина". Нескучная книга!" И конечно, мне нравится, когда он ездит на велосипеде. Д.Б.: Вы одно время впали в депрессию относительно русского будущего, потом она вроде как прошла и сменилась подъемом, вернулся зритель, было множество проектов... Неужели вы и теперь сохраняете оптимизм -- когда страна не выказывает никаких признаков выздоровления? И почему не уедете никуда -- вас ведь отлично знают за границей? С.Ю.: Представить себя живущим за границей -- я не могу: здесь, и только здесь, моя аудитория. Я ловлю себя на том, что и смешить-то по-настоящему способен только здесь. Мы со зрителем понимаем друг друга. Не в языке дело, а в сумме общего прошлого, которая и есть высшая форма родства. А никаких иллюзий насчет будущего страны у меня нет давно. Просто нельзя все время впадать в отчаяние. Я почти убежден, что в скором времени с Россией произойдет что-то весьма страшное. И что теперь, только ждать, не жить? Если страна готова принять фашизм -- а она к этому готова,-- значит, худшее уже произошло. И спасти Россию может только диктатура -- здесь у меня опять-таки нет иллюзий. Это единственная форма государственности, которая здесь возможна. По крайней мере сейчас. И одновременно с этой диктатурой -- все больший развал, обвал, вот такой парадокс. Чтобы выжил народ, должно погибнуть государство. Я имею в виду все большую децентрализацию, федерализм, страна должна распасться хоть на удельные княжества -- огромности своей Россия больше не выдерживает. В этих маленьких государствах, возможно, будет нормальная жизнь. Не страну надо спасать, не империю, а народ. Я много езжу. Я вижу, что делают с людьми. Я читал в Омске, при сорокаградусном морозе, я видел этих людей -- у нас нет более ценного достояния, чем народ. Вся наша нефть перед этим -- тьфу! Народ -- наш единственный ресурс, наша гордость, наша сокровище; и если для его спасения нужен полный обвал этого государства -- пусть! Д.Б.: Говоря о диктатуре, вы имеете в виду диктатуру закона или конкретного лица? С.Ю.: Хоть бы и конкретного -- нескольких конкретных лиц, ведающих, что творят. Я практически никакой власти не боюсь, кроме фашистской. Чтобы противостоять нацизму, хороши все средства. Даже коммунистов я готов терпеть. А что такое коммунисты, чем они так уж страшны? Вот я наблюдаю за Литвой: там Бразаускас, он коммунист. И что такого? Я при коммунистах шестьдесят лет прожил, и ничего, не растаял... Сталинизм все равно уже никогда не повторится, это аксиома, история таких петель не делает. А коммунисты? -- да Бог с ними, ишь испугали, видали мы коммунистов... Д.Б.: Ну ладно, вернемся к более радостным материям. В Театре имени Моссовета вы останетесь? С.Ю.: Я бы и рад, но у меня ощущение, что я им не нужен. Что они обойдутся без меня. Я играю сейчас в трех театрах -- "Школе современной пьесы", в "Моссовете" и во МХАТе. Во МХАТе чеховском продолжает идти наша семейная, так сказать, постановка -- "После репетиции" Бергмана -- и "Женитьба". "Женитьбой" я, правду сказать, недоволен. Как и театром в целом. Д.Б.: Но ведь Даша Юрская там сейчас из самых заметных молодых актрис? С.Ю.: Даша занята во многих спектаклях и в отличных ролях -- в "Тартюфе", в "Ундине"... была бы занята, я хочу сказать. Но театр не работает. И потому не вызывает у меня ничего, кроме раздражения. Я не хочу ругать Олега Николаевича Ефремова, потому что не в моих правилах ругаться заглазно. Но театр, в год своего юбилея закрывшийся в марте, опять закрывшийся сейчас... Театр загнивающий, не играющий, не ставящий, театр, который и свое столетие наверняка не встретит достойно... Это проказа какая-то. Д.Б.: Хочу спросить уже не как интервьюер, но как поклонник: Даша вышла замуж? С.Ю.: О, уже три года назад. За одноклассника. Сейчас он в армии, в Театре Армии проходит службу. Но он не актер, а художник, компьютерный график. Д.Б.: Скажите, нет ли у вас вообще разочарования в актерской профессии? Вы столько сочинили и поставили -- и наверняка сделали бы больше, хотя бы и как чтец, если бы не были заняты в театре. Зачем вам это сейчас, когда вы столько всего можете помимо? С.Ю.: Вообще, после сорока лет на сцене можно было бы угомониться. Я иногда себе это говорю, но ничего не сделаешь -- азарт остается. Только что мне позвонил Петер Штайн и предложил в своем "Гамлете" крошечную роль Первого актера. И я согласился. Д.Б.: Вот и Козаков не удержался -- ему предложили Тень отца Гамлета... С.Ю.: Вот не знал, что Миша там будет! Отлично... Жаль, что у нас не будет ни одной сцены вместе, надо бы что-нибудь придумать... Я, конечно, не смогу играть у Штайна ежедневно, как он задумал. Будет три состава, все ведь заняты еще где-то, и сам я почти ежедневно играю... Но отказаться от хорошей роли у хорошего режиссера до сих пор не могу. Так что, надо полагать, профессия выбрана правильно.