|
|
Билеты на моноконцерты Сергея Юрского были
распроданы за месяц вперед. Даже безбилетники были допущены
гуманными контролерами и толпились в проходах и у запасного выхода.
Теми мартовскими вечерами в небольшом зале Русского общества, что на
Вестергаде, собирался «весь русский Копенгаген» и половина шведского
«русского Мальме»... Шли и послушать и посмотреть после многих лет
разлуки на любимого актера, памятного многим по ярким театральным и
киноролям прошлых лет.
Он все тот же. Со своим неповторимым голосом, и в монологе —
собеседник.
Но в то же время он сильно изменился. «Все не молодеем. Таки наши
шансы на конкурсах красоты в семидесятых мы имели не те, что
сегодня, — соглашаются со мной многие зрители. — И тон у него стал
другой...»
Молодые люди из поколения «привезенных» или родившихся здесь детей
сравнивают Юрского с известными им европейскими актерами явно не в
пользу последних. Корректность выводов та же, что при сложении яблок
с апельсинами и нахождении их общего числа. Актеров такого уровня,
как Юрский, им вряд ли доводилось встречать в Скандинавии.
В его манере новая доминанта. На место стилизованной сдержанности и
отстраненности интеллигента, «запрограммированного на протест»,
заступила особая открытость. Та, о пределах которой и не заботишься,
— недосуг за интересным разговором.
В театральных работах последних лет — «Нули» П.Когоута, «Последняя
репетиция» И.Бергмана, «Стулья» Э.Ионеску он намечал новые ходы. Они
предстают в завершенном виде в Театре одного актера Сергея Юрского.
Это поворот от партнерства с актерами — к партнертству со зрителем,
от центростремительного движения по орбите сценического
пространства, уравновешенного притяжением других звезд, — к
центробежному полету по прямой к новой максиме, к абсолюту.
О поисках этой новой траектории С.Юрский рассказывает в своей
недавно изданной книге «Игра в жизнь».
В Копенгагене Сергей Юрский выступал с чтением произведений
классических и современных авторов. Читал Пушкина, Пастернака,
Достоевского, Булгакова и Бродского. Правильнее сказать, не читал, а
толковал, выводил слушателя на новые виражи понимания их строк.
— Сергей Юрьевич, вы ехали в Скандинавию к своим давним почитателям.
Многие из них давно уехали из России и с тех пор не бывали в ней.
Чем вы руководствовались, когда составляли эту программу?
— Люди, говорящие и думающие по-русски, но живущие в другой языковой
и культурной среде, — для меня зритель особый. Мы живем в разных
реалиях, не всегда совпадаем во времени. С таким зрителем мне всегда
хочется поговорить о злободневном и вечном одновременно. Эту
программу я назвал «Чертовщина». «Бесы» Пушкина, «Метель»
Пастернака, «Крокодил» Достоевского, «Нехорошая квартира» Булгакова
и некоторые другие произведения в этой подборке для меня объединены
темой всесилия порока и бессилия человека против него. Меняется
антураж, тон повествования, диктуемый литературными вкусами эпохи.
Это может быть архаический или романтический ужас, как у Пушкина, —
или сатира абсурда, как у Хармса. Однако сама расстановка сил
неизменна.
Обозначать этот порок можно как угодно — бес, рок, крокодил,
идиотизм и абсурдность нашей жизни, дьявол, — но назвать и
пригвоздить его именем, демонизировать окончательно не удается.
Художник пытается это сделать каждый раз заново — и тем самым каждый
раз ободряет и поддерживает человека в этой схватке.
Моя роль посредника в этом процессе мне дорога. Я заметил, что
«Метели» Пастернака в зале внимали по-особому. Узнавали свои мысли,
может быть, дотоле невысказанные. Вот хотя бы это:
В посаде, куда ни один двуногий...
Я тоже какой-то... Я сбился с дороги:
Не тот это город, и полночь не та.
Каждый из нас испытал чувство одиночества. Однако одиночество, о
котором есть с кем поговорить, ощущаешь по-другому, не так
катастрофически.
— Выходит, и вам, известному актеру, человеку публичной профессии,
чувство одиночества тоже знакомо?
— Выходит, так. Двойственное у меня к нему отношение. Я работаю в
четырех театрах. Это Театр им. Моссовета, МХАТ, школа Современной
пьесы и студия Арт-21.
Как театральному актеру, постоянно занятому в спектаклях, мне нужны
партнеры и зрители, вокруг — театральная жизнь. И есть Театр одного
актера — 15 сольных программ. Время уединенного обдумывания,
одинокие гастрольные поездки придают отдельный смысл всей моей
театральной деятельности. В эти периоды мне не нужен никто, идет
глубокий внутренний диалог с воображаемым и идеальным собеседником.
Иногда он материализуется в образ моего давнего друга. Это
проживающий постоянно в Израиле писатель Симон Маркиш, сын
известного поэта и писателя Переца Маркиша. Мы встречаемся всегда на
нейтральной территории, и происходит это нечасто. Симон в Россию не
ездит по принципиальным причинам, и чаще всего Магомет и гора
одновременно снимаются с места и едут навстречу друг другу.
А вообще я думаю, что потребность в одиночестве, тоска по равному
собеседнику и нужда во многолюдье в нас живут одновременно.
Пропорции здесь у каждого свои, и в этом все дело.
— В ваших известных спектаклях последних лет вы тоже решаете
уравнения на пропорции?
— По-своему — да... «Стулья» Э.Ионеско. Фабулу помните? Старик и
Старуха на пустой вилле. Им так хотелось бы гостей, и они начинают
играть в гостей, которые не придут никогда. В ожидании их
расставляют стулья. Стульев становится все больше, сцена уже
загромождена ими — настоящие гости все нейдут. То ли их не
существует в природе, то ли они не хотят или не могут прийти — вилла
окружена водой. От стульев и непроходимой грусти некуда деваться.
Пьеса заканчивается тем, что оба выбрасываются из окон в воду.
Спектакль же кончается по-другому. Герои поднимаются по лестнице.
Куда ведет лестница, остается гадать — в небо или в никуда, или
обрывается так, что восхождение оканчивается тем же падением в
воду... Каждый может решить это по своему разумению или тем же
«пропорциям» личной философии и опыта.
Наш спектакль по «Стульям» Ионеско — это драма невостребованности,
может быть, одиночества, но это не то же самое, что безысходность. Я
много переводил Э.Ионеско и знаю, что материал поддается
многозначной трактовке.
В «Последней репетиции» по пьесе И.Бергмана каждый из мотивов, в том
числе одиночество художника и его свобода, отражается в двойном
зеркале с двойной рамой. Главный герой — это стареющий режиссер
Фоглер, который ставит пьесу Стриндберга «Игра снов». Сны персонажей
Стриндберга для Фогеля реальнее, чем собственная явь. Уравнение, как
видим, усложняется иррациональными числами и простому решению не
поддается. Да и бывают ли простые решения? Не думаю...
Смотрите, вернемся к свободе, но уже в общественном измерении. В
пьесе чешского драматурга Павла Когоута «Нули» я играю Ярду.
Действие пьесы разворачивается в пражском общественном туалете в
90-е годы. Ее персонажи — романтики, участники Пражской весны.
П.Когоут говорит: «Исторические события у кого-то отнимают
последнее, а кому-то дают возможность состояться». Если кто и
состоялся в результате названных событий, то это явно не мой
труженик туалета Ярда. Он и другие персонажи пытаются понять, что
все это было 30 лет назад: прорыв к свободе, тоска или, может быть,
реквием по ней?
— А насколько свободно работается сейчас художнику в свободной
России?
— Не могу удержаться, чтобы не процитировать еще раз названного уже
работника пражского коммунального хозяйства мыслителя Ярду. «Полная
свобода — это свобода, которой никто не мешает, мало кто поможет и
каждый живет, как хочет и умеет». Как я уже говорил, служу в четырех
московских театрах. Я связан контрактами и репертуаром, гастрольной
политикой театров — в этом смысле я несвободен. А в творческом своем
выражении я свободен. На мой взгляд, только внутренняя свобода
безотносительна. Она или есть — или ее нет, и внешние обстоятельства
тут ничего не могут изменить.
— Это вы о той личной свободе, которую Пушкин называл «тайной
свободой», говорите?
— Именно. Я бывал на гастролях в Нью-Йорке и встречался с Бродским в
последний год его жизни. При расставании он пообещал мне
стихотворение. Я получил его вместе с его сборником «Последнее
наводнение», изданным уже посмертно. Стихотворение называется
«Театральное». Его лирический герой помещен поэтом в излюбленную им
эпоху Древнего Рима. Он актер и, значит, раб или вольноотпущенник, а
внутренне — безусловно свободный творец. Меня потряс этот последний
привет поэта — уже не из бессрочной ссылки, но из вечности.
Настолько, что я, отнюдь не считая себя поэтом, захотел ему
ответить. Я назвал свои рифмы тоже «Театральное». И дело здесь не в
моих поэтических или философских амбициях. Дело в неистребимости
самого феномена свободы творчества. И своей скромной репликой,
поданной из сегодняшней России со всем ее нынешним неустройством, я
хотел это подтвердить.
— Добавили что-либо последние годы к тому пониманию природы и
свободы творчества, о котором вы писали ранее в своих книгах «Жест»,
«Кто держит паузу», «Содержимое ящика»?
— Я стал лучше понимать уловки антисвободы, которая хочет казаться
чем-то другим. Это эстетизм без цели и направленности, иногда и без
мысли. Этого я ни понять, ни принять не могу. В 2002 г. я был членом
жюри литературного конкурса Букера. Мои симпатии были отданы
писателю Сергею Бабаяну. Не все их разделяли, упрекая Бабаяна в
излишней политизированности, но он и стал лауреатом.
В Москве сейчас действуют около 250 театральных коллективов. Очень
много хороших работ, но и «смотрива» тоже хватает. Быть членом жюри
в конкурсе «Действующие лица» — нагрузка колоссальная. Нелегко
отобрать несколько лучших пьес из двухсот. Наша кинопродукция, за
редким исключением, — это уж сплошное «смотриво», сделанное наспех и
по чужим трафаретам. Поневоле вспомнишь цензуру. У нее ведь кроме
удушительных функций еще и санитарные были. Откровенной халтуре та
же цензура ставила заслон. А сейчас в России многое решают деньги, и
«раскрутка» иногда значит больше, чем талант.
— Эмигрировать думали когда-нибудь?
— Это не для меня. Я много работал за границей и знаю, что вне
родной языковой и культурной стихии актер не может раскрыться в
полной мере. Я писал об этом. Цех актеров на Западе — система
самодостаточная, со сложившейся иерархией. Можно приехать и
пополнить, так сказать, ряды. Можно напрягаться несколько лет и
продвинуться с 564-го на 56-е место. Но все равно это будет место в
другой системе координат. Мне это неинтересно.
Беседу вела Елена Томсен
Копенгаген
© "Русская мысль", Париж,
N 4449, 27 марта 2003 г. |
|
